Вчера ей исполнилось 80. Когда я ее хоронил, мама была моложе на 16 лет.

В моей жизни ей всегда будет вдвое меньше. Ей всегда будет сорок. И я помню ее сорок. В сорок она читала мне мое любимое «Бородино», которое я наизусть знаю до сих пор, подкладывала в молоко мед и по воскресеньям вставала раньше, чем отец, потому что я просыпался еще раньше. Эти ее сорок в мои 44 так и не помещаются сегодня, потому что нет такой меры веса.

Вчера я напился. Знал, что сделаю это, никому и ничего не объясняя. После сорока я обнаружил, что с людьми вокруг совсем не обязательно разговаривать, даже если они о чем-то спрашивают. Когда ты молчишь, слова не умирают, как люди, а остаются с тобой.

В этот день я всегда уезжал от людей. А вчера ночью нагло остался. Не знаю, чего я искал, переезжая с места на место всю ночь, хамил людям, включая красивых женщин, и администраторов, которые запрещали курить. У каждого из нас есть история, когда мы одни в окружении людей. Вчера это была история про меня и мою маму. И еще это была смелая история про завтрак. У мамы были сырники и черный чай.

Я не люблю кладбища. Это хуже, чем избирательные участки. Есть надежда, что ты встретишь только тех людей, кто был тебе дорог. И я всегда покупаю случайные живые цветы. Я никогда не знал, какие цветы любит моя мама. Думаю, что и мой отец этого тоже не знал. И в этом много правды, потому что женщины, которые любят одни и те же цветы, хвастаясь этим, завянут вместе с ними обязательно.

Цветы – это не отражение денег, цветы – это отражение жизни. Поэтому, приезжая к матери, я разговариваю о живом. В этом мой бог. Вы ездите в церковь, я – покупаю цветы. Кто-то постоянно ворует фотографию матери с надгробной плиты, поэтому я разговариваю там с цветами.

В последний ее день рождения 16 лет назад я улетел. Я не сказал ей куда спешу, но я летел к любимой женщине. Мамы делают вид, что ревностны к таким вещам. Когда она впервые застукала меня с девицей в комнате, где не было света, из нашей квартиры из открытого доступа пропали все ценные вещи. Она их спрятала. Она спрятала бы и меня, но было поздно.

Я не был хорошим сыном, наверное. Да, не, наверное, а точно, не был. Никогда не был хорошем мужем. И хорошим отцом тоже не стал, потому что хороший отец целует дочек перед сном не в телефонном разговоре, а в кроватке.

Есть вещи, за которые перед мамой мне было бы стыдно. И это главное. Когда ты меришь совесть матерью, компас не сбивается. Мой отец был бунтарь. Став депутатом Верховного Совета СССР, она получила единственную от него привилегию: он всех их послал нахуй, когда был путч прямо в день ее рождения. Не помню, что он ей подарил, но она была счастлива. Через несколько дней он прилетит ко мне. Нам есть, о чем поговорить.

Когда 16 лет назад она умирала у меня на руках, я понял, что в этих руках вообще все и есть. За те несколько часов, что она умирала, она однажды пришла в сознание, и своей рукой смахнула пот у меня на лбу. Потом умерла.

Все, что есть в моей жизни важное – это она. И мои женщины, с которыми она мирилась, — это тоже она. Не уверен, что сегодня она была бы довольна, что мое сердце не наполнено ни одной из них. На вопросы друзей, как ты вообще без любви просыпаешься по утрам, я не отвечаю. Я не знаю.

Мои дочки никогда не видели моей мамы. Моя младшая дочь Лиза, которой шесть, с розовым рюкзаком и карими глазами, шепчет мне перед тем, как заснуть: какая она была? Она была такая же, как ты. И с карими глазами.